Алексей Кобелев: "Живет в моей душе село Коровино"

Рубрику «Дети войны» в сегодняшнем номере газеты «Голос труда» продолжил рассказ-воспоминание члена Союза писателей России, нашего постоянного автора Алексея Кобелева.

В июле 1943 года, когда под Белгородом еще гремели кровопролитные бои, а до освобождения его оставалось еще недели две, наша семья выгрузилась на станции Бибиково (ныне Староивановка) Волоконовского района Белгородской области. Вернее сошли с поезда, выгружать, кроме самих себя, было нечего. Приехали из города Красноярска, туда попали по эвакуации, наверное, в конце августа 1941 года из города Харькова вместе с заводом, на котором работал отец. Двухосный товарный вагон с несколькими семьями возвращенцев прицепили к воинскому составу, до станции Воронеж мчались, как на скором поезде. Хуже было добираться от нее. Несколько раз тихим ходом проезжали мимо догорающих вагонов – фашистские самолеты все еще налетали на тыловые железнодорожные станции, бомбили их.

В селе Коровино жила наша бабушка Рожкова Анна Михайловна, которую мы не знали, а она не видела нас. Наша мама Наталья Ильинична тут родилась и жила, когда выросла, работала на железной дороге в городе Старый Оскол, незадолго до войны семья перебралась в Харьков. Наш отец Иван Алексеевич Кобелев 26 сентября 1942 года погиб, обороняя Ленинград, и мать решила возвращаться в родную деревню.

Не помню состояние бабушки, когда перед ее очами встал отряд путешественников – я, которому едва миновал шестой год, четырехлетний Толик и мама с Валерой на одной руке и узлом с пожитками в другой. Но приняла, куда же нас девать. В войну чужих принимали за близких, а тут родные, свои.

Хата-мазанка небольшая, побелена, крыта соломой, стоит на самом высоком месте склона к огородам и озеру. В ней две комнаты, кухня, узкая прихожая и сенки, пол всюду земляной. Плетня вокруг хаты нет, нет и какого-либо сарайчика, были ли они когда-либо – не знаю.

Нас не смущало убогое жилище. Нас, пацанов, привлекало другое – прямо с улицы, в трех метрах от хаты начинался окоп. Через десяток метров он соединялся с окопами, вырытыми вдоль склона всей длинной деревенской улицы. Окопы глубокие, в рост человека, бока обставлены плетнями, отдельный ход шел в блиндаж. В нем стены обшиты широкими сосновыми досками, из них же устроены лежаки, скамейки и какие-то полки. Потолок представлял собой круглые толстые бревна, одна амбразура смотрела в сторону озера и реки Оскол, тоже обшитая досками. В блиндаже еще не выветрился терпкий сосновый запах. Окопы стали для нас притягательным местом игр в войну, там мы находили винтовочные и автоматные патроны и даже целые обоймы.

Гитлеровцы вырубили реликтовый сосновый бор, стоявший невдалеке от церкви. Он веками охранялся от каких бы то ни было порубок. Завоеватели основательно обустроились, надеялись на прочную оборону, но в конце января 1943 года под натиском Красной Армии в панике бежали, не приняв боя, оставив раненых.

В наступившую зиму плохо было с топливом, но разбирать окопы и блиндажи запрещалось, и их никто не трогал.

Первый наш с Толей «дальний» поход был к церкви, стоявшей неподалеку, – такого высокого строения с гвалтом галок вблизи нам не приходилось видеть. Она оказалась со всех сторон посеченной и побитой осколками, стекла выбиты, местами и крыша сорвана, но решетки на окнах уцелели. Фашистские летчики не раз пытались ее разбомбить, вокруг нее было десятка полтора воронок, но так ни разу и не попали. Бабушки усматривали в этом волю божью.
Мама устроилась уборщицей в школу, наверное, она похлопотала, чтоб меня приняли в 1-й класс. Начальная школа, что стояла почти рядом с церковью, два года не работала. И не могла работать. Планы германских нацистов предусматривали искоренение прежде всего русского населения, уничтожение его как нации, онемечивание и превращение в рабов, выживших славян. При этом предполагалось искусственно сократить рождаемость, никакого образования и лечения не предусматривалось.

Школа была одна на два села – Коровино и Новоивановка, поэтому 1 сентября 1943 года она оказалась переполненной как никогда. В 1-й класс пришли не только 7-8-летние ребята но и 9-летние и даже те, кому уже пошел 10-й год. Я еще не научился балакать на местном говоре, потому надо мной подшучивали и посмеивались старшие ребята, мне это не нравилось, и месяца через полтора бросил учебу. Потом учился со своими сверстниками.

Первоклашек встречал главный лозунг тех дней «Смерть немецким оккупантам!», написанный крупными буквами над окнами класса во всю длину стены. Его забелили уже после войны, возможно, и сейчас он остается под слоем набела.

Директором школы еще до Победы был назначен Петр Ильич Ильченко, уроженец села Новоивановка. Он – старший лейтенант, молодой, высокий, стройный, красивый вернулся с фронта без руки. Ходил в гимнастерке, туго перепоясанной офицерским ремнем, за который затыкал пустой рукав, всегда в блестящих хромовых сапогах, наглаженных синих галифе. Мы, ребятишки, его обожали и восхищались им. Считали за честь принести воды, нарубить и натаскать дров в его комнату при школе, где он жил одиноким. Помню его похороны на Новоивановском кладбище. Мужиков было мало – одни бабки, тетки да его ученики с двух сел. Речей не было, молча сморкались и вытирали глаза. Врезался в память тихий говор:

– Ротой командовал. Изранетый весь пришел. И как это он еще три года прожил?

Сохранилась ли могила мужественного воина и достойного педагога? Поклониться бы праху его.

В Коровино был колхоз «Политотделец», тогда в каждом селе имелся свой колхоз. И все один другого беднее. Ни тракторов, ни лошадей, ни тягловых быков, ни инвентаря. Все разорила и поглотила война. Бывало, бригадир объявлял через плетень матери Витьки Кастрекина, жившей по соседству:

– Ольга, завтра с коровой на наряд. Твоя очередь.

Тетка Ольга кричала, ругалась, что завтра не будет молока и нечем кормить детей, но утром цепляла на рога не раз связанную веревку и вела корову к правлению. Там с другой очередницей набрасывала за рогатые головы ярмо и шла пахать колхозное поле. Не раз и ребятня школы выходила с разнокалиберными лопатами на то же поле и ковыряла тяжелую, давно не паханную землю с прошлогодним бурьяном. А после уборки зерновых ходили с сумками по стерне, подбирали упавшие колосья и сдавали на ток, где строчила молотилка. Голодно жилось всем, дорог был каждый колос.

Мало-помалу жизнь начала налаживаться, но в послевоенный год жестокая засуха выжгла поля и луга – будто к перенесенному горю, страданиям и несчастьям природа решила внести свой пай. К весне голод вполз в большинство крестьянских изб. Радостью было, когда варилась баланда из соевой муки и нарезанной лапшою кормовой свеклы, неведомо где добываемой матерью. Когда сошел снег, мне приходилось в лесу за Осколом собирать вытаявшие желуди – горький, но сытный продукт.

– Да, подождите ж еще трошки, – строжилась мать на нас, толкающихся у печи, ожидая варки речных ракушек.

Гребешки их считались высшим лакомством. А кусочек подсолнечного жмыха вместе с лузгой заменял конфеты с шоколадом. Макухой его звали в нашей деревне. С облегчением люди вздохнули, когда пошла трава: котлеты и супы из крапивы, лебеды да конского щавеля гораздо вкуснее перезимовавших под снегом желудей.

Потом был тиф – неизменный спутник голода. Возчик горючего к тракторам Яшка Свиридов, живший неподалеку, взял меня, беспамятного, под мышку, вынес на улицу, уложил на солому за бочками и повез на рослой серой кобыле, не умевшей бегать даже с горки, в райцентр, до которого было одиннадцать километров. Там уже были мать и братья. Лишь бабу Ганну, как звали ее знакомые, не свалила болезнь.

Нам повезло – выжили все.

В октябре подходил срок уборки сахарной свеклы, каждый двор имел свой участок на огромном поле вдоль железной дороги. Копать и чистить ее женщины выходили с детьми от мала до велика. На делянках дымились костры – к обогреву, а к обеду поспевала и горячая сладкая еда. Наевшись вдоволь, матери посылали мальчишек к пленным немцам – нести печеную свеклу да несколько шапок подсолнухов. Они как раз напротив ремонтировали пути от Волоконовки на Новый Оскол. Пленные охотно брали еду, набивались в теплую кабину дрезины и с жадностью утоляли голод.

– Гут, гут, киндер, – хвалили они кормильцев.

В награду водитель дрезины катил нас до поворота за меловую гору и назад. Конвоиры не противились, они лишь взрослых не допускали к насыпи. И пленным не разрешали отходить от нее.

Странно, но ни у нас не было ненависти к пленным, ни у вдов-солдаток, коих было большинство. Какая ж мягкая и отходчива русская душа! Наверное, только она при своих бедах может сострадать даже недавним врагам.

На трехрублевой купюре до денежной реформы 1947 года были изображены два решительных красноармейца в касках со звездами, винтовками за плечами с примкнутыми штыками, подсумками на ремне.

– Мам, посмотри, – бывало, говорил я, показывая на бойца, что на втором плане, – похож же на отца?

– Да, да, похож, – отвечала она.

– А может, это он?

– Да, нет, не он.

Но я долго считал, что на денежке изображен мой отец. Невдомек мне было тогда, что она еще довоенного образца. Но эта купюра и сейчас у меня хранится, отысканная в Интернете. Как память о наивных надеждах, память об отце и о детстве.

В 5-й класс надо было ходить в Староивановскую среднюю школу, далеко, километров пять по прямой. А новоивановским ребятам еще дальше. Но ходили. По пустырю, мимо болота, в котором, говорили, водятся кикиморы, через железнодорожные пути и посадку, через поле. Школьники и натоптали тропы. Они же зимой первые торили дорожки. Ходили в дождь и снег, в мороз, пургу и слякоть.

В доме часов не водилось, мать определяла время по крикам петухов. И почти не ошибалась. Едва я успевал наскоро позавтракать, как появлялись ребята с более дальних домов нашей улицы. Но однажды по морозному утру меня принесло в школу, когда все двери еще были заперты. Продрог основательно, прежде чем появились истопники и технички – самые ранние работники. До занятий досыпал в классе.

В 5-7-х классах литературу нам преподавал Вячеслав Михайлович Тищенко – человек спокойный, деликатный, увлекающийся и умеющий увлекать. Помимо программы он почти всегда оставлял пяток минут для свободной темы. То принесет репродукцию Ильи Репина «Бурлаки на Волге», возможно, вырезанную из «Огонька», то Ивана Крамского «Созерцатель», то еще чтонибудь. Сам восхищался мастерством и талантом художника, и мы с ним.

– Ребята, – говорил он, доставая из папки книгу. – Это томик Пушкина, вы видите, что верхний угол его обгорел. Я подобрал его…

Он рассказывал, как в ночной атаке за какой-то городок фашисты вели ураганный огонь из орудий и минометов, дабы остановить наступление. Полыхали дома, рушились строения. Но его солдаты упорно продвигались вперед. В зареве пожарищ по разбросанным книгам он понял, что снаряд угодил в библиотеку. Горели и книги. На бегу подхватил одну.

А потом он делился сокровенным, признавался, какие творения любил читать в окопах в минуты затишья и декламировал наизусть из побывавшего в боях томика гениального поэта.

Мы, как воронята, раскрыв рты, слушали его и еще бы слушали, да звонок на перемену обрывал урок. Но знали, что он придет еще.

Мне в жизни везло на хороших, интересных, мудрых людей. Одним из них стал Вячеслав Михайлович, светлый образ которого несу в памяти уже много лет.

Мать моя была неграмотной – не довелось ей учиться в 1920-е годы. Но как-то узнала, что нам пособие за погибшего отца исчисляется неправильно. Он был рабочим, а его посчитали колхозником. Выплаты тогда разнились – детям рабочих начислялись больше. Она поехала в райцентр, походила по конторам и ничего не добилась.

Пошла к знакомой учительнице Клавдии Степановне писать письмо товарищу Сталину. Написали вместе, отправила. Довольно быстро пришел ответ от легендарного маршала Клима Ворошилова, он тогда занимал пост заместителя председателя Совета Министров СССР. Мать обрадовалась ответу. Что он писал районным властям, не знаю. Но пособие нам пересчитали, мало того, за три года выплатили накопившийся долг. Мы тогда получили кучу денег.

Мать стояла горой, когда несправедливость касалась ее детей, тигрицей.

Она знала день отправки на фронт нашего отца из военных лагерей под Красноярском. Поехала туда, взяла с собой меня. На территорию воинской части никого не допускали, мы, как и все провожающие, стояли на обочине дороги, благо она проходила по неглубокой выемке. Я помню, как распахнулись широкие ворота, грянул духовой оркестр, взметнулось, заколыхалось на ветру Красное знамя и пошли солдаты за строем строй бесконечной колонной. В том однообразии опознать отца было невозможно, он нас увидел первым. Подбежал, торопливо расцеловал, минуту потискал обоих и кинулся догонять свой взвод, но тормознул, повернулся:

– Наташа, сбереги сыновей!

То был наказ, просьба и мольба одновременно. Уходя на смертный бой, отец завещал нам жизнь.

Мать выполнила наказ. Неутомимая труженица, вечная солдатская вдова, Мать с большой буквы в тяжелейшее время взрастила сынов сержанта Ивана Кобелева, не вернувшегося с беспощадной войны. То стало ее целью, всем смыслом жизни. И за взрослых сыновей она переживала так же, как за малых.

Она прожила долгую жизнь, последний год жила в райцентре в семье младшего сына Валерия. Болела, но умерла, как только потеряла среднего сына. Не перенесла его трагической, преждевременной кончины. Не захотела жить.

Среднюю школу я тогда не окончил, оставил учебу, потому что торопился работать, приносить в дом трудом добытые средства. Трудился до призыва на флот, а после службы уехал в дальние края. Но неброское село Коровино живет в душе моей до сих пор, хотя там давно нет той хатки, что приютила нас после возвращения из эвакуации.

Алексей Кобелев, г. Барнаул

Назад ко всем статьям

Не найдено рубрик для подписки.